Утопленник

Текст рассказа:

И утопленник стучится Под окном и у ворот…

А.С.Пушкин

Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристаникричат, поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали вводу котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотелповернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Яогляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова — и опятьнырнула в воду. И я разобрал, что кричат: «Тонет, тонет!» Откуда силывзялись! Я мигом подплыл.Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Япоймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впилсяногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся.Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас наруке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватитменя. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду.Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел кодну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его подмышки — он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал егорывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку — и мы спасены. Ношлюпки не было… Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани.Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: «Сюда! Скорей!»Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мнойдвадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу:«Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одномухочется… Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!»Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми,чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там — полныеоживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Недостать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнулутопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. Вправой руке под водой был утонувший.Наверху разноцветные зонтики и вскрики:

— Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит.Крикнуть ему!У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:

— Га! Бак бана…*______________* По-турецки: «Ой, посмотри на меня…»

Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы.А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Ясунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своейкупальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала ввисках, в глазах — красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит иподвизгивает народ — это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочкекатать или на рогоже подбрасывать — погубят моего утопленника. Я вскочил наноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом.Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь намостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный, я не думал, чтотакой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосыприлипли ко лбу.Я стал на колени, повернул его ничком.

— Да подержи голову! — заорал я на какого-то франта. Он попятился. Яискал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.

— Держи голову.Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово многовытекло воды! Нет, больше не идет.Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание.Скользкий язык не удержать.

— Дайте платок, носовой платок! — крикнул я зрителям.Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, нотут только спрашивали задних:

— У вас есть платок? Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:

— Давай платок!И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а яоттягивал ему руки и пригибал к груди.Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул — это вот с ним вместе,с его первым вздохом.Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж отвсего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня рукивырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катилпот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.Дамы закрывались зонтиками и говорили:

— Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Дапосмотрите!Они меня принимали за утопленника.Одежду мою украсть не успели.Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришелпароход, и на нем мыли палубу.Дома я завязал руку.А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл проутопленника: много всякого дела летело через мою голову.Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы сприятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянуламузыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:

— Сеня! Не забывай! — и прыг в воду.

— И меня тоже!Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы сГришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:

— А шляпку! Шляпку-то!Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили,они уже переругались:

— Тебя зачем туда понесло?А другая говорит:

— А ты думала, ты одна отчаянно любишь?Гришка говорит:

— Да он и не видал.Та шляпку вытряхивает, ворчит:

— Люди видали, напишут.Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря ивсе готовились. Возились мы до позднего вечера.

Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж трисидит.Вошел к себе. Вижу — верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: пареньрусый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.

— Вы, — говорит, — такой-то?По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул.«Каково? — думаю. — Начинается!» И все грехи спешно вспомнил: очень ужсерьезно приступает к делу.

— Да, — говорю, — это я самый.И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом обпол. Я тут и опомниться не успел — отец мой со свечкой в дверях:

— Это что за представление?Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.

— Что это за балаган, я спрашиваю? — крикнул отец.Парень смотрел потерянно и лепетал:
— Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.

— Что-о? — отец со свечой ко мне. — Ты что же, Николая-угодника здесьразыгрываешь? А?Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назадвыволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя ужетверже сказал:

— Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меняспасли. Благодарность обещаю…— Никаких мне утопленников здесь! — и отец так махнул свечой, что онапогасла. — Вон!! — и ногами затопал.Федя попятился.

— Ну, уж я как-нибудь… — бормотал Федя с порога.А отец не слушал, кричал в темноте:

— Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку — и к Гришке.Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, каксумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической напробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил,хоть домой теперь не иди.Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело,пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.Вечером иду домой. И вот только я в ворота — тут, как из стенки, вышелФедя.

— Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились.Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченнымидержать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот,Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький,скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:

— Ну, ладно. Заживет. Прощайте!Но Федя взял меня за руки:

— Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А яблагодарность вашей девушке передал.

— Стой! — сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и всенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал,чтобы Федя не выскочил.Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки «четыренуля» и, смотрю, еще тащит — мыла фунтов десять, два бруска.

— Забирай! — шепотом закричал я в ухо Феде.

— Дорогой, милый мой человек! — Федя чуть не плакал, но тоже шепотом(оба мы боялись моего отца). — Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобывручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Даэто хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Тывозьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу всеравно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду?Мамаша…— А я как? — и я кивнул на дверь. — Папаша!

— Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашейлестницы.

— А ну, гони отсюда ходом, — шепнул я Феде и пошел в дом.Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами«Цыганка» первого сорта, а сейчас лежит больной, — определили, что отмороженого.Я пошел к Пантюшке.Как только все вышли, я спросил:

— Пантик, откуда папиросы?

— А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер,он теперь аж до той пасхи помнить будет.Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.

— А что? Я же не прошу, он сам дает.

— Меня тоже не надо просить, я сам дам! — и я погрозил Пантюшкекулаком.Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулитли где Федя.Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два,ходил под окнами.Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потомкак-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся наспуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся —Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:

— Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко,зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше неприставали и чтоб никаких мне больше утопленников!Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: иплита и полочки. «Старуха» была крепкая, лет сорока пяти.Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потомглянула на меня очень крепенько.

— Что ж это вы, — говорит, — молодой человек, как бы сказать,чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет — спасибо, —она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. — А что же выходит? Выблагодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: ону меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, — она твердоперекрестилась, — смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А еслимы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучитьбудет, и тогда уж ему… — она огляделась, — тогда ему уж прямо в ведреутонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да?

— и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилиланасквозь. — Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу:возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это оностанется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я какна угольях, пока воротится.

— Так что же вы хотите? — я уж стал пятиться к двери.

— Что хотим? — закричала мне в лицо эта мамаша. — Да ты-то что, ирод,хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, согурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебенет! На, на самовар, — она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне вживот. — Подушку? Федор, подавай подушки!Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, — там, какнадутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошлана меня.Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?

— Мадам, успокойтесь! — сказал я. — Вы просто дайте мне копеечку насчастье, и будем квиты.

— Это за кошку дают! — закричала мамаша. — За кошку выкуп! Так вот как?Тебе что Федя мой, что котенок — одна цена? А я за тебя три молебна служила.

— Ладно, — говорю, — ладно, пусть завтра Федя приходит, я скажу, мыпорядим и будем квиты.

— Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра такзавтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!Я уж за дверью слыхал, как она сказала:

— Послал господь!

Мы вышли с Федей.

— Ну и мамаша, — говорю, — у тебя: коловорот!

— Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меняподсвечником. Как ноги только унес!

— Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты умамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло —«благодарность», одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту,куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Илихочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.Я зашагал, Федя за мной.

— Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами:они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своегородителя, скажите: вроде купили.

— Иди ты! — и я выругался. — И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты кнам в гавань, — вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшемвиде.Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:

— Чтоб и ноги твоей… и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять — идомой.Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что унего мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, чтоесли эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется — не чихну, тудаей, выжиге, и дорога.Я долго ругался и махал руками.Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей большеговорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: «ЧайВысоцкого» и «Лучшая питательная овсянка «Геркулес» — и что от черносливаего скоро наизнанку вывернет.Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.

Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а егокак ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует илив каком лабазе приказчиком. То-то, ага!Но «ага» вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит вприхожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл,смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами ивцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красныхбукетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла исейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.Отец:

— Вам кого?А эта глазами с отца на меня.

— Да уж кто поправославней, того бы мне.

— А здесь не святейший синод, сударыня, — и вижу: отец шагнул к ней сощеткой.Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает — и сразу из дверей.

— Это ко мне. Проходите, пожалуйста.И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, онауже и дверь закрыла.

— Это что за сваха такая? — спросил отец. Но взглянул на часы ипоспешил вон.Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идеттихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает — еще чай со стола прибрать неуспели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:

— Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.

— Без запросу, — говорит мать и улыбается.

— То есть как? — и блюдечко на стол поставила. — Вот этот кавалер Федюмоего в копейку ценит, — и тычет на меня пальцем.Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:

— Ну, а ваша цена?

— Как, то есть, цена? — и вытаращила глаза на мою мать.

— Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вынедовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.

— Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?

— Да он не теленок, я им не торгую.

— А мой-то — гусь, что ли? — и привстала, к матери присунулась. Думал,вцепится.А мать говорит:

— А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни насахар менять.Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потомруки развела, опять свела.

— Милая, да как же это у нас вышло-то… что Федя — не гусь. Тьфу, чтоя… не тот… ну, как оно? Ох, да и грех! — рассмеялась. — Ох, милая, да ичто ведь Федя надумал уже: «Дайте, — говорит, — мамаша, я его в водуневзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это — чтоб наквит вышло». А я говорю: «Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди,утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит».«Нет, — думаю я, — уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пустькто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников».Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула — и к дверям.

— Будем знакомы!А мать:

— Сахар-то, сахар забыли.Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.Я подал.

А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ними осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водахтакого не выловишь.

---